Один из столпов магаданской живописи, богат узнаваемым стилем, сложными мифологическими сюжетами и невероятной чуткостью и чувственностью работ.
За кадром мы зашли к нему в мастерскую, а в кадре поговорили об истории семьи, выживании в девяностые и о том, как художник может сохранить историю первооткрытия территории.
Вопрос – ответ
– Сегодня у нас в гостях Владимир Мягков, здравствуйте!
– Здравствуйте!
– Я хотел бы поговорить об искусстве, преемственности в искусстве и о том, что ждет искусство в будущем. Начнем с истории вашей семьи: мы уже разговаривали с вашим братом, но не спрашивали о вашем отце, Владимире Николаевиче Мягкове. Насколько я знаю, он родился не в Магаданской области.
– Совершенно верно. Наш отец родился в Тамбове, и в Магадан наша семья приехала в 1966 году, когда отец закончил Суриковский институт и по распределению приехал в Магадан. На маме он уже тогда был женат, а мне было 3 года.
– Получается, вы росли здесь, в Магадане, в атмосфере культуры, живописи и искусства, с самого детства окруженный картинами?
– Вы правы. И мама, и отец работали в театре. Отец был и театральным художником и участвовал во многих выставках, создавал и монументальные произведения, которые мы до сих пор можем видеть в Магадане: различные портреты, натюрморты. Большая коллекция его работ есть в нашем Магаданском краеведческом музее. Атмосфера в семье была творческая.
– Расскажите, пожалуйста, как проходили такие вечера, когда у вас дома засиживались «культурные сливки» Магадана тех лет?
– Я прекрасно помню встречи с разными людьми, однако, пока был в не очень сознательном возрасте, во всем этом не участвовал. Я был свидетелем деловых встреч, празднеств, потому что у нас семья была очень открытая. Было принято собирать большие и маленькие компании. Они сидели за столом в большой комнате, обсуждали высокое искусство, какие-то местные дела, проблемы. Это все с самого детства происходило у нас на глазах и вошло в плоть и кровь.
– Вы помните, кто приходил?
– Одними из самых эмоциональных были встречи, посвященные просмотру по телевизору хоккейных матчей: тогда это было очень востребовано, и за этим очень следили. Даже когда матчи шли ночью, люди сидели перед телевизором, кричали, каждую удачу и неудачу отмечали громкими восклицаниями. Что касается имен, то это был практически весь тот Союз художников, которого сейчас, к сожалению, уже нет. Это и Петр Степанович Попов, и Владимир Иванович Удовенко. Из старых корифеев, которые сейчас остались, это Юрий Степанович Руденко. Приходили и скульпторы: Валерий Сабкалов, Виктор Кошелев бывал. Легче упомянуть тех, кого не было. Тогда и союз был меньше, и людей в городе было меньше, и больше было живого общения. Тогда в силу другой структуры организации существовал художественный фонд, почти все художники работали там. Это был единый творческий производственный коллектив. Сейчас этого нет, все работают кто где. Нас объединяют только иногда проводимые выставки, заседания правления или собрания. Тогда все было немного по-другому.
– В какой момент вы захотели взять в руки кисть?
– Проблемы выбора особо и не было, было понятно, что я стану художником, как и мой брат.
– То есть продолжение династии?
– Да. Это было совершенно естественно, и других мыслей не возникало ни у меня, ни у родителей.
– Вы начали рисовать уже в школе?
– Конечно. Я и до школы рисовал, и пока учился в школе. Я окончил нашу Магаданскую художественную школу, но и после просто ходил туда рисовать. Это развитие проходило естественно и свободно.
– Александр Шафранов рассказал нам крутую историю о своем первом рисунке. Он нарисовал соседскую девочку, ее портрет. Вы помните свой первый рисунок?
– Совсем первый, наверное, нет, хотя мама сохранила самые первые, скажем так, рисунки с момента нашего первого приезда. Там бухта Нагаева нарисована, корабли и чайки. Несколько таких рисунков у меня хранится, это было сделано как раз в 1967-1968 годах.
– Вы уехали из Магадана после школы?
– Да, я поехал учиться в Самару. Там отучился в художественном училище, потом вернулся сюда работать. После прожил в Магадане несколько лет, но судьба сложилась так, что я решил отсюда уехать в город Тамбов, где прожил около 13 лет. Там я вступил в Союз художников, работал в художественном фонде, принимал участие в разных выставках, а потом вернулся опять в Магадан.
– Положение художника в социуме Советского Союза было более значимо, чем сейчас?
– В Советском Союзе художник являлся частью системы, он был вовлечен и в идеологическую работу, и более вовлечен в культурную жизнь, и в государство, и в социум. Сейчас с этим возникают определенные проблемы. Внимания гораздо больше уделялось тогда, потому что была налаженная система работы с творческими людьми, когда с художниками заключались договоры, тематические выставки. Произведения создавались конкретно и целенаправленно, по какой-то определенной тематике. Как я уже упоминал, был художественный фонд, который занимался как раз и пропагандой, и агитацией в визуальном смысле. Изготавливали панно, стенды, чем сейчас занимаются отчасти рекламные агентства, отчасти никто. Это была целая продуманная машина. Все художники были охвачены этой работой.
– Вам было комфортнее существовать в той системе или наоборот?
– Любая медаль имеет две стороны. С одной, там все были трудоустроены, в отличие от сегодняшней ситуации, когда ты сам вынужден искать деньги, чтобы заплатить за мастерскую. Или в такси работаешь, или в рекламном агентстве, как я, например. Или пишешь картинки и продаешь их в салоне, или хоть на рынке торгуешь. А там был художественный фонд. Ты знал, что у тебя уверенное будущее, был обеспечен заказами, мог спокойно готовиться к выставкам. С другой стороны, это была жесткая система, существовали выставочные комитеты и художественные советы. Вся работа в художественном фонде, те же самые портреты, стенды в обязательном порядке проходили через художественный совет, который принимал работы. Если работа не удовлетворяла определенным критериям, она либо отправлялась на доработку, либо забраковывалась.
– Что на вас еще повлияло?
– Это отдельный рассказ: жизнь продолжается, я до сих пор получаю информацию, она оказывает на меня влияние и вычленить что-то самое из этого главное довольно сложно. Это и литература, и живопись, открытия, которые стали возможны при другом складе системы. Когда информация стала более открытой. Сейчас вообще информация очень доступна в Интернете. Мой отец собирал книги, осталась гигантская библиотека, и это была абсолютная ценность, так как посмотреть было негде и нечего. Сейчас вы набираете запрос, и на вас валится в любом количестве, в хорошем или плохом качестве все, что вы пожелаете. И, конечно, по мере сил я старался найти какие-то сведения не только о русских и советских художниках, но и о тех, которые замалчивались.
– Какие-то имена вы вспомните?
– Тот же Шемякин. Сейчас он известен и популярен, даже в Магадан приезжал, и я в свое время побывал в 1987 году на его выставке. По-моему это было в Москве, в ЦДХ, а до этого было очень сложно найти информацию о нем. И таких примеров масса, это касалось не только художников, но и литературы. Все гонялись за Габриэлем Гарсией, Стругацкими, Солженицыным.
– Какое кино оказало на вас влияние?
– Конечно, оно и сейчас оказывает влияние, но воздействует не современное, а еще «то» кино. Тарковский, Феллини, Трюффо. Масса имен. Классическое итальянское кино. Тогда были компании людей по интересам, кто интересовался кино и литературой. Я примкнул к клубу любителей итальянского кино, где нам удалось посмотреть всего Феллини. Причем это был примерно 1983 год. То же самое было и с литературой. Нам давали почитать Маркеса на одну ночь. Это была страшно редкая вещь, и надо было успеть. Стояла целая очередь. И все это, конечно, впитывалось с огромной жадностью, это было ново и необычно. Разумеется, после этого интересно смотреть на мир другими глазами. Допускалась возможность, что мир многообразен и не сводится к чему-то общепринятому и заключенному в жесткие границы. Я много занимаюсь фотографией и до сих пор чувствую на себе это влияние и видение классического итальянского и французского кино: где-то 60–70-х годов, черно-белого или цветного кино новой волны. Взгляд тех операторов и находки служат для меня до сих пор творческим позывом.
– Назовите три любимых фильма из «новой волны»?
– Федерико Феллини: «Амаркорд» (16+), «И корабль плывет» (16+), Ален Рене: «В прошлом году в Мариенбадене» (16+), Этторе Скола: «Мы так любили друг друга» (16+) – это вообще фантастика. Я не знаю, в чем он вымачивал свои пленки.
– Да, я думаю, в советское время видеть такое на экране было круто, по сравнению с тем, что показывали в кинотеатре.
– В 1982-1983 годах я увлекался итальянским кино. Это были полузакрытые показы в большом городе Куйбышеве, сейчас – Самара. Кинотеатр был на окраине, и сеансы начинались часов в 9-10 вечера раз в неделю или в десять дней.
– Пришли девяностые, хорошо отлаженная система сломалась. Для художников жизнь, как я понимаю, стала тяжелее, пришлось биться за свой кусок хлеба самостоятельно, государство уже не помогало. Как вам удалось пережить эти годы?
– Всего не перечислить. Были и очень тяжелые времена, неприятные моменты, когда приходилось буквально выживать, находить источники заработка, продавать произведения даже за бесценок или менять их на продукты.
– Вы меняли картины на еду?
– Моя супруга в Тамбове меняла несколько раз на рынке картины на еду. Тот производственный опыт, которому меня учили, умение делать стенды, писать портреты и работа в художественном фонде помогли выжить. Естественно, это занимало больше времени, чем сейчас, и производственная база была совсем другой, приходилось изобретать несусветные вещи. Покупали на рынке самоклеящуюся пленку, красили ее масляной краской, вырезали вручную из нее буквы и клеили на стенд. Когда я это рассказываю, все смеются, но это было. В мастерской у меня лежали рулоны раскатанной пленки.
– После возвращения из университета вы начали работать в театре?
– Нет, я вернулся в 2000 году, когда существовавшая система была уничтожена, и поэтому каждый устраивался, как мог. Я устроился в рекламное агентство «Афина», образованное моим братом, и с тех пор я работаю там.
– Как вам удается сочетать живопись и рекламу?
– Ну а куда деваться? Дело в том, что в Магадане практически невозможно прожить свободным художником. Здесь очень ограниченное количество людей вообще и людей с покупательской способностью к искусству. Это не так сильно интересует народ, как в том же Петербурге или Тамбове.
– Как ваше мировоззрение отражается в ваших работах?
– Разумеется, отражается напрямую. Я пытаюсь выразить свои эмоции, знания и свои воззрения на этот мир. На социальные явления, вообще на все, поэтому картины получаются разные. К некоторым темам я возвращаюсь на протяжении многих лет и рассматриваю их под разными углами, произведения получаются разными. Для меня мир – это очень сложная вселенная, противоречивая, полная драматизма и попытки осознать себя, свое место в ней. Разумеется, этому и посвящено все творчество вообще любого художника. Не поиску красивостей, чтобы продать картину, а попытке выстроить свою философскую мировоззренческую позицию. Поэтому для меня создание произведения – это целая маленькая жизнь. Ты погружаешься в это, испытываешь сильные эмоции, борешься с материалом. Иногда ты с ним борешься, а иногда он тебе и помогает в попытке выразить свои эстетические ценности с помощью тех средств, которые тебе даны: графические линии, цветовые пятна. В этом заключаются моя жизнь и моя работа.
– Вы часто обращаетесь к мифологии, верно?
– Периодически. Это не то, что вдохновение. Вся жизнь – она вдохновение. Для художника все является только поводом. Есть такая сентенция, что натура для художника – это только повод, чтобы сказать что-то свое. Так же для меня и мифология. Что-то меня цепляет своим драматизмом, масштабностью переживаний и судеб героев прошлых веков и эпох, тех образов, которые тогда существовали, интересных философских построений. Все равно я все это преломляю через свое видение, через современную жизнь, акценты и с высот того жизненного опыта, которым владею.
– У вас есть картина «Сирин», расскажите про нее. Как вы изучили этот миф?
– Это не один миф, это мифологические персонажи из русской, славянской мифологии. Сирин, Алконост, Гамаюн. Это вещие птицы, и не существует какого-то одного толкования этих образов: одна из них – это птица печали, вторая – радости, третья – предсказаний, и четких границ нет. Многие художники обращались к этому образу, и мне тоже захотелось его передать так, как вижу я, с помощью своей графики, техники. Я увидел этот очень броский, выразительный и сказочный образ, решенный именно в красном и золотом сочетании. Это триптих, в котором все части связаны композиционно, выполнены в, можно сказать, славянском стиле. Сейчас выставлены в ОТОКе (прим. ред. – Образовательное Творческое Объединение Культуры) на Школьном переулке. Вообще, что касается мифологии, я остро чувствую этот большой пласт античной и римской мифологии, он мне близок, отчего я периодически к нему возвращаюсь. То, что делаю я, не имеет конкретных сюжетных привязок к существующим мифам и легендам, у меня скорее собирательные образы. Я пытаюсь передать ту
эмоциональную атмосферу, в которую погружаюсь, когда читаю античную мифологию и римских авторов. Для меня это некий собирательный образ странного мира, который был когда-то на этой земле и о котором мы знали, и с которым мне очень интересно общаться.
– В 2000-х, когда вы вернулись и начали работать здесь, интерес к живописи шел на спад или остался на том же уровне? Людям, наверное, было не до картин в тот момент?
– Интерес… Интерес к живописи никогда не был повальным. Ей всегда интересовались люди ограниченного круга. А в 90-е годы процессы перестройки и переделки страны сделали этот круг еще меньше. Но существовал всегда костяк людей, для который искусство – это нечто важное, которые следят за выставками, ищут эстетические открытия в живописи и искусстве. Количество этих людей колеблется, но, например, в Тамбове в те же самые 90-е годы мы регулярно проводили выставки как в рамках Союза художников, так и неофициально. У нас было несколько молодежных творческих объединений, мы проводили и неофициальные выставки, где люди начинали выставлять картины новых направлений: и авангард, и свои эксперименты. Эта выставочная деятельность существовала с не меньшей силой, накалом. Именно в эти тяжелые времена творцы и художники пытались найти новые средства выражения для себя, средства к существованию. Шли поиски, поэтому жизнь продолжалась.
– Хотелось бы поговорить о вашем стиле. Он узнаваем. Вы работаете в необычной технике.
– Да, это смешанная техника. Есть живопись – это холст и масло. Есть графика – это либо уголь, либо карандаш, либо пастель. Акварель, как ни странно, считается графикой, это как бы канонические жанры и направления. А все экспериментальное, не имеющее четкого названия, просто именуется смешанной техникой. Я использую поталь – это типографская блестящая фольга. Она может быть нанесена на совершенно разные основы: либо жесткие – пластик и ДВП, либо на холст. Получаются абсолютно различные результаты. Процесс довольно сложный. Сначала нужно подготовить поверхность. Обработать, нанести рисунок, процарапать его, потом наклеить фольгу и придать произведению окончательный вид, чтобы оно зазвучало. Либо применить краску. Лично я использую разные материалы: и тушь, и цветные карандаши, акрил, все, что угодно. Все, что попадает под руку и удовлетворяет видение того, что получится в результате.
– Ваш стиль, смешанную технику, сложно с чем-то сравнить. Вы первопроходец или есть люди, которые так же работают в этой технике?
– Можно сказать, что первопроходец. Поталь или сусальное золото, бронзовая краска или металлическая давно используются художниками, но, как правило, для выделения акцентов, деталей. Я же использую металлическую поверхность как тело произведения, саму материю, из которой создаются образы. Я использую поталь для всего произведения сразу. Это имеет и преимущества, и отрицательные стороны. Мне приходилось выслушивать, что она чересчур блестит, сложно смотреть на нее. Но я считаю, что в этом есть определенный плюс, так как человеку нужно прилагать усилия, чтобы рассмотреть, что происходит в моем произведении, оно живет своей жизнью в зависимости от угла зрения и освещения. На мой взгляд, это обогащает.
– Я был на вашей выставке «Линия чувств» (18+) в библиотеке Пушкина. Удивительно смотреть на то, как образы женщин, созданий мягких и красивых, сочетаются с жесткой работой линий.
– Вы правы, для меня как раз в этом состоит один из смыслов и интересов: как с помощью жестких или сухих и лаконичных линий выразить нечто большее, образ, который зацепил бы не только меня, а который нашел бы отклик у зрителя. Если мне это удается, значит, работа сделана не зря. Эта тема тревожит и вдохновляет каждого мужчину. Это некая одухотворяющая и жизнетворная сила, которую я пытаюсь выразить с помощью тех средств, которые даны мне как художнику. Тема женственности богата и неисчерпаема, и каждый видит ее по-своему. Иногда очень остро можно почувствовать женственность в мимолетном взгляде, в слабом жесте. И мое творчество не только заключается в теме женственности, я обращаюсь к разным сюжетам и темам. Это и русские, и славянские темы, и история нашей Колымы с ее противоречиями и драмами. Это и абстрактные поиски эстетических открытий.
– Это была первая ваша выставка, на которой я побывал и которую увидел вживую. Вы упомянули о первооткрывателях Колымы, у вас есть посвященная им серия работ, верно?
– На самом деле даже несколько серий. Они достаточно не похожи друг на друга, это, скорее целый цикл произведений, первым из которых была серия «Имя на карте», посвященная людям, чьи имена мы видим на карте окрестностей Магадана. Мне было интересно показать, как выглядели или могли бы выглядеть люди, имена которых у всех на слуху. Это тот же самый адмирал Нагаев, капитан Гертнер, адмирал Старицкий, имена которых все знают и слышат. О бухте Нагаева мы слышим очень часто, а что это был за человек, мало кто знает. Мне было интересно воплотить это в визуальном виде. Потом я обратился к более поздней теме истории советского периода освоения Колымы. Так получилась серия портретов «Геологи Колымы», которая сейчас экспонируется в «Металлисте» на первом этаже в галерее географического общества (16+). Потом я снова вернулся к теме открытия Дальнего Востока и рубежей, к самым истокам, где-то XVII-XVIII века. Это широко известные имена, но портреты этих людей если и сохранились, то в очень небольшом количестве: Чириков, Беринг, Стадухин, Зырян. Работая над этой серией, нужно было погрузиться в тему, изучить их биографии хотя бы в первом приближении. Все они были очень сильными личностями, с очень выраженными характерами, с очень тяжелыми и драматическими судьбами. Жаль, что в наше время мало кто об этом знает и что этому не уделяется общественное внимание.
– Да, у нас есть ребята во Владивостоке, банда «Hero4Hero». Они выпустили мангу об адмирале Невельском. Их проект вызвал широкий интерес. Какая из историй первооткрывателей Дальнего Востока вам запомнилась?
– В 1743 году экипаж дубель-шлюпки «Большерецк» под руководством Василия Хметевского должен был описать побережье нашего севера Охотского моря: от Охотска и насколько хватит сил. В конце августа того года они попали в жесточайший шторм. Два слова о самом корабле: небольшое судно порядка 20 метров длиной с командой примерно в 25 человек. Они должны были описать, зарисовать, отметить координаты и ориентиры, составить карту этой местности. Судно потрепало штормом, были оборваны все снасти, повреждена палуба и разбит компас. В этом состоянии им удалось вернуться, и они все-таки составили карту и продолжили поход дальше, попали в аналогичные штормы и зазимовали в устье реки Морошечной. Вы представляете масштаб трудностей и лишений, которые испытывали эти люди? Был 1743 год, на месте Армани стояло три юрты, на месте Олы – примерно столько же, никакого Магадана не было, никакого электричества, радио и телефонов не существовало. Они полагались лишь на самих себя, на свои знания и силу духа. В этом смысле они могут служить примерами, я сам пытаюсь им подражать. Помимо этого, им приходилось выяснять отношения с местным населением, писать докладные, рапорты и просто выживать.
– Вопрос от предыдущего гостя – Камиля Козаева, архитектора «Маски Скорби»: «Довольны ли вы своей жизнью в Магадане?»
– Я чувствую себя здесь органично. Это мой мир и моя духовная родина. У меня был опыт жизни на материке, пока я учился и пока жил в Тамбове. С каких-то точек зрения жизнь там комфортнее. Например, в плане климата либо большей доступности помидоров и огурцов. Но меня это не сильно волнует. Мне нравится жить здесь, на краю огромной страны, на краю Вселенной. Это придает и смысл моему существованию, и совершенно неповторимый и уникальный взгляд на весь остальной мир. Мало кто об этом задумывается, но со временем я для себя осознал, что отсюда вижу мир совершенно по-другому. У меня есть возможность уехать в Санкт-Петербург, но мы с женой решили, что пока мы в физической форме и здравом уме, будем жить здесь.
– Вопрос из одного слова: «Трасса».
– Трасса, о, трасса! Иногда она служит для меня источником вдохновения, как история, полная драматизма, история советского периода освоения Колымы. Поэтому она значит много, но бываю я там нечасто. Это очень многогранное явление, и звучит много отрицательных коннотаций по отношению к трассе, возникают вопросы, дискуссии о ее нужности. Все прекрасно знают, что существует огромное количество брошенных поселков. Поэтому в двух словах это не объяснишь.
– Про трассу как источник вдохновения я, пожалуй, впервые слышу.
– Еще мой отец обращался к этой теме, у него было несколько станковых картин, посвященных еще «той» жизни, которая здесь велась. На одну из этих картин можно посмотреть в «Металлисте». На ней стоит группа шоферов на фоне ослепительного солнца. Своя патетика там существует, свой драматизм и своя романтика. В живописном плане это интересно сделано, это, безусловно, в какой-то степени является открытием для отца как для художника и до сих пор имеет очень сильное звучание. Кроме этого, он ездил туда, делал зарисовки, но частично это было в рамках работы в художественном фонде, так как это была реальная социалистическая жизнь, которую нужно было освещать, искать поводы для вдохновения. И поэтому трасса присутствовала в картинах художников намного чаще, чем сейчас.
– Ваш вопрос для нашего следующего гостя.
– Как можно сделать наш город Магадан лучше?
– Ваши пожелания читателям.
– Я хотел бы пожелать творчества, творческих открытий и в жизни, и в осознании себя человеком вообще.
– Спасибо большое за разговор, было круто!
– Спасибо вам!